Если бы Ада прямо спросила меня, не беспокоит ли меня еще что-то, думаю, я все бы ей рассказала, но она, естественно, винила в упадке моего духа ссору с матерью. В длинном письме к Эдуарду я ни словом не обмолвилась о привидении и несколько дней жила, изнывая в дурных предчувствиях, — хотя он предупреждал меня, что он никуда не годный корреспондент, — пока наконец не пришла веселая записка из Камбрии, рассеявшая мои самые страшные страхи. Все идет прекрасно, писал он, он уверен, что отец даст нам свое благословение и что с моей матерью «все со временем обойдется». «Я начал писать новую картину, — сообщал он, — с которой связываю большие надежды; это может занять еще недели две, прежде чем я смогу увидеть тебя, дорогая моя девочка, но прошу тебя, пиши мне каждый день и прости, если я не буду, — я все возмещу тебе, когда вернусь».

Для Ады, которая всегда была в самых нежных отношениях со своей матерью и сестрами, мысль об окончательном разрыве была просто невыносима.

— Ты должна очень постараться помириться с ней, Нелл, — сказала она однажды, когда мы с ней шли домой из деревни. — Было бы ужасно навсегда потерять мать, независимо от того, что произошло между вами.

— Но она заставила меня выбирать между нею и Эдуардом, — возразила я. — Кровь не всегда гуще, чем вода… Эти слова звучат странно, если их вот так повернуть, но мы с Софи давно не близки, с тех пор, как перестали быть детьми, а для мамы я всегда была не чем иным, как источником разочарований. Чего я на самом деле боюсь, так это, что она все-таки пожалуется епископу после того, как Софи выйдет замуж. Я никогда себе не прощу, если Джордж из-за меня потеряет приход.

— Не думаю, что она это сделает, — сказала Ада. — Устроить скандал после свадьбы… Это все равно поставит Софи в неловкое положение. Ты должна понять, Нелл, что с точки зрения общества ее желание, чтобы обе дочери удачно вышли замуж… Не хмурься, моя дорогая, ты прекрасно понимаешь, что я хочу сказать. Я знаю, какой трудной она бывает, и все же я очень тебя прошу сделать все, чтобы вы помирились. Если вдруг что-то случится с Джорджем и я…

— Но ты только что сказала, что не думаешь, будто она может устроить скандал, — возразила я смущенно. — И мне лучше жить на хлебе и воде, в лачуге, но с Эдуардом, чем вернуться к маме, если даже она меня примет.

— Ты не говорила бы с такой легкостью о лачуге, если бы у тебя был ребенок, — тихо сказала Ада. — Я имела в виду вот что: предположим, ты осталась одна на свете… Тогда ты горько пожалела бы о своем разрыве с семьей.

Я подумала о ее собственном горе и сменила тему разговора, но не могла не задавать себе вопрос: может быть, Ада считает, что я была резка с матерью? А я не видела, что еще я могла бы тогда сделать ради нее в той же степени, что и ради себя самой, так что этот вопрос встал между нами невысказанным упреком. Вероятно, именно поэтому на следующий день я нарушила наш обычай вместе выходить на прогулку после ланча и тихонько выскользнула из дома одна.

Хотя, как предполагалось, был все еще разгар лета, воздух дышал прохладой и сыростью, небо было серо-стального цвета. Я отдалась на волю собственных ног — пусть несут меня куда хотят; оказалось — на юг, по тропе, которой Джордж вел нас в тот день, когда мы впервые встретили Эдуарда. Погруженная в свои мысли, я не обращала внимания на то, как далеко прошла, пока тропа не стала подниматься вверх, и я вдруг поняла, что сразу за горизонтом — за вершиной холма — откроется Монаший лес. По обеим сторонам тропы поднималась густая поросль утесника и луговика, вокруг не было ни признака, ни малейшего звука жизни, кроме отдаленного блеяния овец и печального крика птиц. В компании Джорджа и Ады такое одиночество казалось даже живописным, а сейчас я вдруг почувствовала себя маленькой, беззащитной и очень заметной.

Пока я стояла так, решая, идти мне дальше или повернуть назад, на гребне холма передо мной появилась фигура всадника, направлявшегося куда-то влево от меня. Он остановился, будто осматривая открывшуюся перед ним панораму, потом повернул коня и, сильно меня встревожив, направился прямо в мою сторону. Не зная, что предпринять, я стояла недвижимо, с колотящимся в груди сердцем, а конь все приближался, пока наконец я не разглядела, что фигура в седле — высокий мужчина с черной бородкой, а затем — что это не кто иной, как Магнус Раксфорд.

— Я подумал, что узнал вас, мисс Анвин. Это место слишком пустынно для одиноких прогулок, — произнес он, подъезжая и останавливаясь в нескольких шагах от меня. Он был одет как сельский сквайр, собравшийся на охоту, — короткая черная куртка для верховой езды, широкий белый галстук, красновато-коричневые бриджи и начищенные сапоги.

— Мне хотелось побыть одной, — сказала я, и тут же пожалела о своих словах — они прозвучали слишком откровенно.

— Тогда простите, что нарушил ваше уединение, — сказал он, улыбаясь мне с седла, но не делая ни малейшего движения, чтобы повернуть коня. У меня снова возникло неприятное ощущение, что мои мысли лежат перед ним как на ладони.

— Я не это имела в виду, сэр, только… — я не знала, что еще сказать.

— Тогда, если я вам не мешаю, вы позволите мне вас сопровождать?

— Благодарю вас, сэр, но я сегодня уже довольно далеко зашла. Мне пора возвращаться в Чалфорд, а это уведет вас далеко в сторону от вашего пути.

— Никоим образом, мисс Анвин: я буду счастлив, если вы мне позволите, а мой конь обрадуется возможности отдохнуть.

Он хочет расспросить меня о моей «подруге», подумала я. Слова вежливого отказа уже вертелись у меня на языке, когда я сообразила, что мне ведь нужно попросить его не говорить о моей помолвке, так что я согласилась. Он сразу же спешился и пошел рядом со мной, ведя коня в поводу. Я почувствовала облегчение от того, что он не настаивал, чтобы я опиралась на его руку.

Поначалу мы — или, скорее, он — вели легкий разговор о том, о сем, а я тем временем собиралась с духом, чтобы — ради Джорджа и Ады — обратиться к нему со своей просьбой. Он только что ездил в Холл, сказал он мне, чтобы посмотреть, что можно там сделать: заключение о кончине его дяди Корнелиуса вот-вот будет вынесено, хотя пройдет еще много месяцев, прежде чем суд официально утвердит завещание. Я вспомнила, как он говорил, что Холл был бы идеальным местом для его эксперимента с ясновидением, и это еще больше лишило меня храбрости. Однако, несмотря на мое смущение, мне пришло в голову, что такой случай, как сейчас, может больше никогда не повториться. Он рассказывал нам об огромных возможностях месмеризма в излечении нервных болезней; он догадался — я была уверена в этом, — что я говорила о себе самой, так почему же не спросить у него, не знает ли он какого-либо лечения, которое могло бы избавить меня от новых посещений? Эта мысль все больше занимала меня, и мои ответы становились все более и более рассеянными, так что было совершенно естественно, когда он спросил, не встревожена ли я чем-нибудь.

Нерешительно, мучаясь дурными предчувствиями, я рассказала ему о моих посещениях, начиная с хождений во сне и падения с лестницы, до момента узнавания в гостиной неделю тому назад. Он слушал очень внимательно, мне даже показалось, — с восхищением, задавая очень мало вопросов, пока я не закончила свой рассказ.